Сергей Баленок: И завтра тоже…

Сергей Баленок. Фото Виталия Раковича

Вы — создатель невероятной по масштабу художественной антиутопии?

Я оформлял по заказу только Жюль Верна. Конкретно по тексту. Читал и рисовал, тушь-перо, иллюстрации и обложку. Сборник "Продается планета", "Колыбель для кошки" Курта Воннегута, сборник "Крылья ночи", избранное Булгакова — для их оформления были взяты уже готовые работы. Я прочитал эти сборники и понял, что мироощущение мое и авторов в чем-то совпадают. Я не ищу работу на заказ. Есть разница между художником и дизайнером. Художником не становятся. Ни одна академия не научит человека быть художником. Это внутри. Я работал в издательстве нормальным художественным редактором. Была перспектива дорасти до главного художника — выше уже просто некуда. Параллельно всегда чего-то рисовал. Рисовать я умею, что называется академически. Но лет с тридцати у меня стало получаться искусство. 

Насколько важно художественное образование? 

Каждый художник индивидуален. У того, кто умеет грамотно рисовать, будет одно искусство, а у того, кто этому никогда не учился — другое. Разница между мной и любыми другими интеллектуалами только в том, что я еще и рисую. А эмоции у нас у всех одинаковы. Все мы испытываем одинаковые эмоции. От ужаса до ненависти. Просто находится какой-нибудь урод, который еще музыку пишет на тему этих эмоций, или книжки, или рисует. А все остальные не испытывают потребности их изображать. У тех, кто пишет, потребность внутренняя. Образование по большому счету ни при чем. Это ремесло. Даже математик, который учится в универе на прикладной математике, просто осваивает профессию. Если у него есть потребность совершить какое-то открытие, он начинает копать. О! нашел какой-то интеграл завалящийся! Или испытатели, алхимики — если еще проще. Тоже придурки. Прикрывались фишкой, что хотят философский камень найти, а самим просто нравилось ковыряться, что-то смешивать. Так уж устроены. Можно назвать их — чудаки или странные люди. Но потом оказывается, что достаточно большому количеству людей хочется смотреть их фильмы, картины, скульптуру, читать книги. Потому что есть в них что-то. Особенно когда все так намешано. И солнышко, и дождь, и гриб растет, и птичка летит вверх ногами. Вот в дизайне все совершенно прикладное и разложено по полочкам. Это не искусство. Называть этих людей художниками я бы не стал.

Как возникает замысел?

Иногда мне очень хочется что-то нарисовать. Не знаю. Из головы идет поток, сужаясь до небольшого квадратика картины. Скажу честно и откровенно: когда я начинаю рисовать, то не знаю, что у меня получится. Странная это штука. Мистика. Пикассо сказал, что он подходит к холсту и не знает, что на нем будет — я подумал, что мужик выпендривается. А это правда. Когда рисовальщик знает, что нарисует, получается конкретное рассуждение. Тут солнышко — это он хотел радость изобразить, тут темное — печаль, тут голубь летит — птичка такая незлобная. С имперских времен искусством считалось копирование того, что есть в реальности. Но извините, кто химическими красками сможет передать цвет солнца? Деревья, горы, реки, лебеди — они как бы сами по себе. В нормальном искусстве, как у Шагала или Ван-Гога и люди вверх ногами и солнце фиолетовое. Потому что искусство — это то, что конкретно на этом кусочке картины, а не упражнение по копированию. 

Образы рождаются из визуальных впечатлений или живут только в воображении?

Главное — наблюдать. Многое даже не нужно придумывать. Вот в Москве. Садовое кольцо. Неподалеку от дома Булгакова. Иду. Темная арка, раннее утро. Грязь, пыль — не успели еще убрать. И вдруг — посреди арки стоит венский стул, обтянутый красным бархатом, с медными гвоздиками. И ни души. Кто-то забыл, может, нарочно поставил. Вот такие моменты запоминаются. А потом сами в голове складываются в мозаику. Начинаешь рисовать, вдруг из памяти и выползает какая-нибудь деталюшка. А вот еще одна иллюстрация того, откуда в моей башке берется фигня. Стоял, смотрел в это окошко ночью лет 15-20 назад. Вон там, где сейчас стеклянный фонарь, был старорежимный. Столб и жестяной колпак. Ветром его бодяло, и лампочка, естественно, разбилась. Тишина, ветерок, все спят, и железяки только блэм-блэм. И — ну непонятная вселенская тоска. Изобразить звук жестяного фонаря – вот это искусство. Не просто срисовать столб с колпаком, а изобразить вот это состояние, этот звук — попробуй такое нарисуй! Короче, штука необъяснимая. Ничего конкретного нет, все из области мироощущений, эмоций. В моих картинах все присутствует. Люди, дома, рыбка летит. Чего она летит? Это ее проблемы. Как говорил Пруст, искусство — визуальный повод разобраться с самим собой. Вот у меня есть картинка "Иногда набегал шестилапый память". Черт его знает что такое.

Существует ли протопип города, изображенного вами?

Многие города кусочками. Я родился в Киеве, но всю свою сознательную жизнь провел в городе Львове. Там есть архитектура — застывшая музыка. На людей с интеллектом она действует. Вот когда долго живешь в таком городе, на подсознательном уровне воспитывается потребность в красивой архитектуре. Я ощущаю себя комфортно в старых городах — Гданьск, Краков. Мне готика нравится. В Минске есть пару мест. Улица Раковская, улица Маркса — в ней свой шарм, хотя на первый взгляд как бы ничего и нет. Еще верхний город, что за саркофагом этим, за дворцом. На Немиге можно походить. В моих картинах смешение всего. Хотя отдельный домик иногда даже можно узнать.

Что появляется раньше: сюжет офорта или его название?

Когда я гравирую (офорт это гравюра на металле) и примерно уже представляю, что у меня может получиться, в голове параллельно начинают шевелиться слова. Напечатаю и с чувством полного самоудовлетворения разбираюсь, как же эту пакость назвать? Это тоже творческий процесс, и очень активный. Подобрать слова — это проблема. Я понимаю и сочувствую писателям. Хорошо написать — это очень большой труд. Одну строчку пишешь, как картину. Чтобы интересно было, и сама фраза звучала. Где картинка интересна и название интересно — это большой интерес. 

Происходят ли метаморфозы в мире образов Сергея Баленка?

Человеческая жизнь настолько коротка. Вряд ли какие-то изменения будут заметны. Эволюция — это процесс очень медленный. И по времени растяжимый. Человек, как ему заложено: интеллектуалом родился — таким и умрет. Тупым родился — дебилом и умрет. Ничего его не изменит. В искусстве отражается тот, кто его делает. Возьмем того же Жюль Верна. Вот он как был Жюль Верном, так им и остался. Те же Beatles. Они что, сильно поменялись? Закончили с рок-н-роллами, в джаз-рок пошли. С 60-х и до конца шпарили свою популярную музыку. Просто им это катило. А там небо серое или серенькое или сероватое или темно-серое — это нюансы. Мои замыслы в подсознании живут. А потом вылазят. У меня получается как у музыканта — не видно его, не слышно, а потом раз — альбом. Через год еще один альбом, уже другой. Я ничего не делаю — совершенный тунеядец. А потом вдруг неделя или две вот у этого стола и получается сразу так 6-7 картин. Как альбом. Спрашивают — как? Да не знаю я. На одном каком-то дыхании получается. И опять полгода пью чай и курю. 

Как соотносятся между собой ваши работы?

Как бы по кучкам их можно рассортировать. Один мой коллекционер почти все работы собрал. Один раз так рассортирует, следующий раз по-другому. В чем оригинальность и прелесть моих рисунков — уже имею право так сказать — они под настроение. Одна и та же картинка сегодня одни эмоции вызывает, через месяц появляются совершенно другие, а еще через месяц — глаза бы мои на нее не смотрели. Проходит время — а ничего, есть на что посмотреть. Мои картины на меня, как и на всякого другого человека, тоже действуют. Когда выставка, они в рамах висят. Ходишь — а неплохо! Впечатляет. В шести музеях мира мои работы. В коллекции Франца Гриля графика Пикассо, Шагала, Матисса, Баленка. Конечно, приятно, чего уж тут. (Смотрит на новую картину в масле, что сохнет в кухне у противоположной стены). В искусстве главное, чтобы прежде тебе самому нравилось. Ощущение от картины твоей. Я просто сейчас смотрю на эти железные крыши и знаю, что это хорошо. Потом, может быть, скажут, что это шедевр. Откуда я знаю. Надо, чтобы по цвету было вкусно. Академическое слово колорит. Тут он в целом есть. В графике в этом плане проще. Никакого колорита, но процесс более трудоемкий. Я недельки две потравлю, погравирую, посмываю растворителями, а потом пару месяцев руки заживают. Я без перчаток работаю. Привык. Кустарь-одиночка. Нет, серьезно. Вы же, наверное, никогда не видели. (Достает из-за двери железные листы, обернутые плотной светлой бумагой). Изначально это такой кусок металла. Я его травил, гравировал, и вот у меня появилось изображение. Попробуйте ногтем. Травленое кислотой. Уже потом печатаю на бумагу офорт. Это — "У каждого часа есть своя рыба", вот это "Уставший гном". Чтобы исполнить травление на металле, часов 20 надо. Ну может 15. Зависит от размера. Вот это уже называется ремесло. Чтобы задумку, почеркушку эту карандашную, эскиз перенести в металл или как на языке художника — в материал, тут надо работать. Работать (смеется). Очень немного людей в мире занимаются этим. В любой стране есть десяток или два десятка человек, которые офорты делают.

Какими инструментами вы пользуетесь?

Любые шила, гвозди. Специально — офортная игла. Я пользуюсь вот (взял в руки и показывает) ножкой от циркуля. Тут хорошая сталь. Та же самая офортная игла. И вот ей гравируешь. Можно работать чем угодно в зависимости от того, чего хочешь добиться. Или рыхлости, или четкости штриха. Тут масса нюансов. Это довольно-таки трудоемкое занятие. Сложно и, главное, непредсказуемо. То, что ты видишь здесь, совсем не значит, что оно будет на бумаге. Черт его знает, что там получится. Из этих картинок куплены были все. Даже те, которые мне не очень нравились. Нашелся любитель. У того коллекционера — его зовут Александр Иванов — все 350 моих работ. У Хельмута Фишера, наверное, листов 50-60. Сказал: "Я буду брать у тебя те, что воздействуют на мои эмоции". В Италии 20 работ. Себе я оставил 250. Все те, которые мне очень нравятся. Становится интересно — чего ж навытворял-то. Включаю музычку какую-то негромкую, Depeсhe Mode или Gorrilaz, рассматриваю. Эти мне сегодня очень нравятся, эти — вообще прелесть. 

Сколько оттенков у одиночества?

Очень много и главное — всегда. Виновата в этом природа. Поэтому людей так тянет к общению. Все равно мы одиноки, но в данный момент нас целая куча. Например, в этой квартире четверо, а еще и кошка. Вроде уже и ничего. Еще Пушкин писал, что о смерти желательно вспоминать каждый день. Чтобы доброжелательней относиться к другим. Не дословно, но смысл именно в этом. Чего друг на друга обижаться, если мы все равно умрем? Человечество стремится к тому, чтобы делать ближним гадости. Поэтому никогда ни мира не будет на земном шаре, ни братства. Так устроены люди от природы. Один умный человек сказал, что ни будущего, ни прошлого у человека нет. У него есть настоящее. В данный момент мне хорошо – тихо, светло, уютно. А завтра я не знаю, может, этот дом рухнет. О будущем можно говорить только с точки зрения научно-технического прогресса. Но те же гоблины, что и тысячу лет назад, потом будут через Ламанш ходить по трубе. А сейчас ездят под землей, а тогда плавали на бревнах. 

В ваших работах, как в научно-фантастических романах, есть предчувствие глобальной беды. 

Одна женщина говорила: мне нравятся ваши работы, но у себя дома я бы их не повесила. Потому что напряг. Ну да, напряг есть. Почему мои картинки редко покупают — они про нас. Про живых. Человечество предпочитает что-нибудь из истории, из прошлого. Скажем, бронзовый век. И что-то из будущего: звездные войны, галактики. А вот у меня про них сегодняшних получилось. Сколько там конец света предрекали? Планетка такая — шарик. Над нами-то всего какой-то километр воздушного пространства. Газа, в котором можно существовать. А дальше на миллиарды световых лет ничего, пустота. А внизу что? Тоже пара каких-то километров — и магма горячая. И получается, вот это мясо-человечество, как на бутерброде икринки. Земная кора — это кусочек хлеба, газ над нами — масло. А там и там — смерть организмов. А людишки это ни фига не понимают. Обманул ближнего — супер, я бизнесмен. Для них это нормально. И откуда грусть-печаль… Я всегда больше всего боялся взрослых людей. Еще во Львове школьником запустил в проезжающий мимо хлебный грузовик снежком. Машина вроде проехала, но потом меня схватил дядька. Трясет и мат-перемат. Короче, я боюсь людей. Не то, что боюсь — опасаюсь. Всех подряд. 

Рэй Бредбери считал: "Я не описываю будущее. Я его предотвращаю". Можно ли что-либо изменить, показав людям каким может быть будущее?

Люди уже тысячу лет не живут по заповедям. Что такое хорошо — этим их не удержишь. А вот что такое плохо — они пока знают. Проблема в том, что некоторые ощущают, но не знают, что с этим делать. Вообще, Брэдбери мне очень нравится. Его рассказы — это мои рассказы. Я в них купался, когда читал. 

Легко ли далась выставка в Национальном музее?

Это какой-то абзац. Очень неожиданно и потому приятно. Не ожидал, поскольку всегда ходил в андеграундах. А это, как ни крути, самый престижный выставочный зал. Они всю организацию взяли на себя, пригласили прессу. Редко там выставляют художника, которому 50. Чаще тех, кому за 60, а еще лучше, если народный, заслуженный. Что касается других музеев, то обычно меня приглашают. Я сам предлагал только в наш музей современного искусства, с подачи Володи Цеслера. А, вот еще: мою фамилию прижизненно занесли в Белорусскую энциклопедию. Поставили в текст картинку "Птица, пьющая из лужи". На самом деле она называется "Птица, блюющая в лужу". Хотели выбрать "Вышел вечером покурить". Но зачем одной работе так много внимания? Этот кот и в нашем художественном музее, и в Баварской коллекции. Так что можно закончить словами: да, господа, перед вами живой классик.

Интервью: Саша Романова mixtura.org © 2006-02-20