Вадим ЖИТНИКОВ — КОРОЛЬ ОФОРТА
№ 2006 /
11, 23.02.2015
О Вадиме Житникове – старейшем мастере офорта – можно рассказывать
долго. Автор поэтичнейших образов старой Москвы. Замечательный книжный график,
на счету которого более двадцати книг. Блестящий экслибрисист, чьи работы
хранятся в музеях России, Италии, Китая, Великобритании, Чехии, Украины,
Финляндии, Бразилии. Вдумчивый, чуткий педагог, вырастивший целую плеяду
талантливых графиков – К.Зинина, В.Потапова, О.Тучину, А.Тамбиева, М.Якушина.
Первооткрыватель, разработавший оригинальный метод гравирования – акватинта с
рисующим зерном. А ещё – мастер на все руки, собравший по своей схеме
телевизор, а ещё – страстный поклонник поэзии…
Несмотря на свой почтенный возраст (художнику в следующем году исполнится 80
лет), Вадим Сергеевич и сегодня весь в работе. Например, сейчас он готовит
серию рисунков и офортов для книги Евгении Львовой «Московские знакомцы.
Встречи и судьбы». Наша беседа тоже началась со встреч и судеб. Художник
вспоминает:
– Родом я из старинного города Коломны. Мой отец в молодости по комсомольскому
набору несколько лет служил во флоте – палубным старшиной на крейсере «Аврора».
Потом его как пишущего человека (он одно время редактировал ведомственные
газеты) взяли в Совнарком. В дальнейшем он работал в Совете министров
помощником у Косыгина – готовил материалы, документы и т.д. Мама работала
чертёжником-конструктором. Она прекрасно рисовала; не будучи профессиональным
художником, она до войны выставлялась в ДК железнодорожников вместе со мною.
В 29-м году мы переехали в Москву, так что детство моё прошло в неуютные
тридцатые годы. Жили мы на Волхонке, в квартире, принадлежащей когда-то
Тропинину. Наш дом и наши души были потрясены взрывом храма Христа Спасителя,
это было так рядом, так близко. Три человека из нашей квартиры были уведены
ночью, так что поздний стук в дверь пугал. Утром, спотыкаясь на булыжной
мостовой переулка, волоча ранец, спешил я в школу, убегая от пугающего тёмного
силуэта «воронка».
Потом мы жили в Трубниковском переулке, дом 19. Этот дом часто снимали в кино.
В нашей квартире жило 12 семей; разумеется, никаких удобств не было. Утром все
встречались в коридоре с ночными вазами… Любопытно, что наш балкон был больше
комнаты. Он был весь усеян кирпичами: это соседские ребята, враждовавшие со
мной, с верхних этажей забрасывали меня камнями, а я увёртывался.
Помню, что в доме жила Гоголь-Яновская (дальняя родственница Гоголя) с внуком.
Помню также пожилую квартирантку, которая в войну собирала для пропитания
картофельные очистки. А когда она умерла, в её комнате обнаружили сундук, набитый
драгоценностями.
В войну нас с мамой эвакуировали в Саратов. Время настало трудное, не до учёбы
было. В 42-м, вернувшись в Москву, работал грузчиком на лесозаготовках.
Надо сказать, что рисовал я постоянно, с двух лет, но мечтал стать моряком, как
и мой папа. В 43-м году я уже щеголял в морской форме – поступил в Московскую
военно-морскую спецшколу, которая тогда находилась в Куйбышеве. Питание было
там скудное. На ужин давали три нечищеные картошины, политые горьким маслом, и
двести граммов чёрного хлеба. Мы выедали серединку в хлебном куске и клали туда
кашу – получалось как бы пирожное. Однако война кончилась, и вместе с ней
прошло желание стать моряком. Теперь я только рисовал, ходил в музеи,
всматривался в картины старых мастеров, изучая приёмы их творческого труда. Это
было лучшей моей школой. С этюдником бродил я по Москве и Подмосковью, писал
этюды, захваченный величием и красотой храмов, а они стояли на родной земле,
неухоженные, со сбитыми крестами, с осквернёнными фресками. Но как в училище, так
и в институте в те времена, мне запретили касаться этой темы. А ранее, ещё до
поступления в училище, мне посчастливилось показывать свои работы Е.М. Чепцову;
большой, добрый, в своей мастерской на Масловке, он первый своей оценкой
корректировал мои поиски в живописи. Днём я часто ходил на лекции Недошивина и
Колпинского по искусству в университет на Моховой, а вечером спешил в
полуподвальное помещение ротонды, в этом же здании, на занятия кружка по
рисунку, где преподавал седенький Фёдор Морицевич Крюгер – ученик В.Н. Мешкова.
В мастерской Василия Никитича, разглядывая его работы, я поражался чистоте и
звучности красок, лежащих на холсте по воле мастера. А его сангинные портреты;
он, имея в руках только чёрное и красное, искусно сочетая их, добивался убедительной
живописности. Романтическая обстановка мастерской настраивала на творческий
лад, и я, подкладывая в железную печурку дровишки, грея озябшие руки, писал
натюрморты, они сих пор висят на стене в квартире у сына.
Ещё я посещал студию «Всекохудожник», где артистично, увлекательно преподавал
Борис Иогансон, а в другой год – широкий по натуре Александр Герасимов,
который, удобно устроившись по-барски на табурете, больше говорил кистью,
поправляя работы студийцев – взрослых художников, собранных со всей страны. Это
было незабываемое время, так много давшее мне, но это всё были студии, не
дающие диплома, и надо было устраиваться на учёбу в училище. Видно, мои работы
так нравились, что Борис Владимирович предложил мне прийти учиться к нему в
институт. Я же совершил непоправимую ошибку, решив сначала пойти учиться в
художественное училище «Памяти 1905 года», куда меня и приняли без экзаменов,
по работам, фактически на третий курс.
Я и представить себе не мог, насколько уровень преподавания в училище был ниже того,
с каким я сталкивался прежде, отсюда явные и скрытые конфликты с педагогами и
администрацией.
Расскажу в связи с этим почти детективную историю. Живопись у нас вела
чрезвычайно неопрятная дама – в пыльном берете, юбка набок. И рисовала она
также неряшливо, кое-как. Однажды натурщиком был посажен монах. Перед сеансом
преподавательница предупредила всех: «Только не пишите длинные волосы, чтобы не
монах был». А я написал всё как положено. Как только меня не уговаривали
«убрать» волосы. Даже директор приходил. Я – ни в какую. И вот прихожу как-то в
класс и вижу, что волосы у моего монаха записаны. По почерку мне стало понятно,
что это дело рук нашей преподавательницы. Тогда я пошёл к директору и спросил,
по какому праву без меня исправили мою работу. Кончилось всё тем, что
злополучный портрет пропал, а я после этого случая решил к своей дипломной
работе никого не подпускать.
На диплом я хотел взять историческую тему «Восстание Болотникова», изготовил
большой картон композиции, написал много к нему этюдов, как полагается при
серьёзной работе над композицией. На предварительном просмотре мне поставили
тройку, а на основном за маленький эскиз этой же композиции поставили «пять». Я
спросил у уважаемого мной преподавателя С.Н. Костина, что это значит, как это понимать,
и он ответил мне, что я превысил требуемый уровень. И пришлось мне идти на
завод «Серп и молот» искать новую тему для диплома. В конце концов защита
прошла успешно, с отличием по композиции, но на следующий день директор мне
объявил, что направление на учёбу в институт я не получу и должен идти учителем
рисования в школу. Только вмешательство Комитета по делам культуры вынудило
училищное начальство выдать мне это направление. Я сдал экзамены в Суриковский
институт, но там мне в поступлении отказали, ссылаясь на отсутствие мест. Тогда
я уехал (правильнее сказать, бежал) в Рижскую академию художеств, где, в общем,
тоже было не сладко, тянуло на родину, и только через два года перевёлся я в
Суриковский, только уже на графический факультет.
– С чего началось ваше увлечение офортом и экслибрисом?
– Любопытно, что первая книга, купленная в букинистическом магазине в бытность
моей учёбы в училище, была книга «Офорты Рембрандта». Книга же, подаренная мне
любимой девушкой, была по технике офорта, и это задолго до того момента, как я
впервые подошёл к офортному станку в мастерской Матвея Алексеевича Доброва.
Редкой души человек, он и в своих работах оставался верен себе, наполняя их
теплом и любовью к природе. В мастерской Матвея Алексеевича на Якиманке, помогая
ему в работе, рассматривая эстампы французских офортистов, общаясь с ним, я
получал больше, чем в аудиториях института. У него я впервые узнал, что такое
экслибрис, понял его душу, его предназначение. Фигура склонённого над книгой
марабу, на собственном экслибрисе, поразительно передавала характер Матвея
Алексеевича, его сосредоточенную углублённость, его сущность. К этому времени
относятся и первые мои пробы создания экслибрисов в офорте для М.А. Доброва и
М.В. Маторина. Михаил Владимирович вёл у нас в институте курс гравюры, сам
великолепный мастер, он раскрывал перед нами мир тайны ксилографии, звучность
её оттисков до сих пор стоят перед глазами. Могучий след оставил в моей душе и
Евгений Адольфович Кибрик, невероятно точный во всём, он, пересаживаясь от
одного студента к другому, правил наши работы; его композиторский дар, его
проникновение в сущность композиции оставили след в нас, он уверенной рукой
направлял наши души. Приятно вспомнить и друзей студенческой поры, особенно
скромного Давида Штеренберга и фанатично устремлённого в деле Владимира
Попкова. О каждом из них можно было бы сказать много хорошего.
И в институте я опять сделал попытку взять на диплом так близкую мне
историческую тему, и вновь неудача – сказали, «несёт мертвечиной», а на защите
дипломной работы «У стен Кремля» один партийный деятель, на фоне общего
признания, высказался так: «Подумать только, в центре диплома Царь-пушка и
Царь-колокол!» И многие притихли, и снижена была оценка за большую серию
крупных офортов, хотя тут же она была отправлена на выставку в Берлин. Об этом,
конечно, я узнал позже, через много лет, когда пригласили меня вести мастерскую
офорта в этом же институте. Мне было приятно работать на месте, где в своё
время трудился так дорогой мне Матвей Алексеевич Добров, продолжая его традиции
классического офорта, раскрывая студентам секреты технических приёмов этой
сложной, но такой уникальной техники, таящей в себе неограниченные возможности.
До института я преподавал в художественном училище «Памяти 1905 года», где когда-то
меня учили-мучили, вёл там кружок графики, одним из заданий было выполнение
экслибриса в материале. Не раз работа кружка отмечалась комиссией из Комитета
культуры. Неоднократно работы студентов были представлены в Клубе
экслибрисистов, на одном из заседаний клуба свои экслибрисы выставили сто
пятьдесят студентов. Многие из них, как Володя Потапов и Миша Якушин, сделали
по нескольку десятков вполне профессионально выполненных книжных знаков, с
которыми участвовали на выставке в библиотеке имени Н.А. Некрасова. Только
трудности получения заказов и нелёгкие жизненные условия помешали им всецело
отдаться этому захватывающему жанру.
Встреча с В.Д. Королюком связана с новым пиком моей увлечённости экслибрисом,
его неукротимая энергия увлекала, побуждая всё к новым и новым композиционным
решениям экслибрисов. Незабываемы были встречи с Е.Н. Голяховским и Г.А.
Кравцовом, люди большой культуры, они всегда с охотой были готовы помочь в
работе, не скрывая своих секретов творчества. Экслибрис, если можно так выразиться,
должен быть благодарен им за ряд шедевров, созданных ими в этом жанре.
Благодарная память им за их человечность, за их творчество. Глубокой
преданностью экслибрису отличался и многие годы возглавлявший клуб А.С. Вуль,
хлопотавший над его проблемами в силу своих возможностей, а проблем было много,
и организационные вопросы, и споры о «псевдо», или «мнимом» экслибрисе, которые
временами вспыхивают всё с новой силой.
– В чём вы видите предназначение экслибриса?
– Несомненно, экслибрис, прежде всего, предназначен выполнять свою главную
основную функцию, быть неотъемлемой частью книги, деликатно нести информацию о
владельце собрания книг, о его интересах, увлечениях, вкусах.
Всё это настолько увлекательные задачи для художника, что появилось много
выставочных, подарочных композиционных решений в форме экслибриса. Художники,
увлечённые решением этих задач, преодолевая ограниченный размер, подчас теряли
как-будто чувство меры в стремлении обогатить содержанием композицию, невольно
отходили от его привычного размера, волей-неволей тем самым создавая новый,
самостоятельный вид экслибриса. Хотя можно сказать, что это экслибрис для
фолиантов. Бесспорно, большой «ребёнок», рождённый в колыбели экслибриса, имеет
право на существование прежде всего, так как это уже свершившийся факт, и пусть
не беспокоятся приверженцы традиционного миниатюрного экслибриса.
– Можете вспомнить какой-нибудь интересный случай, связанный с заказчиком
экслибриса?
– Один из заказчиков – коллекционер-пушкинист – принёс общую тетрадь с подробным
описанием того, что должно быть изображено на экслибрисе.
– Как вы вышли из этого положения?
– Во время беседы с ним я выяснил особенности его характера, интересы, любимые
произведения и т.д. И на основании этого сделал книжный знак. Были случаи,
когда заказы исходили от институтов или предприятий, которые просили сделать
экслибрис (в качестве подарка) для своих начальников – министров, замминистров.
Некоторые их увлечения – рыбалка, машины и т.д. – приходилось отражать на
экслибрисе.
– Помимо живописи, вы занимались криминалистикой. В чём заключалась ваша
работа?
– Как-то раз ко мне обратился Всесоюзный научно-криминалистический центр с
просьбой принять участие в экспертизе детского пушкинского портрета из Музея
Пушкина на Пречистенке. На основании этой экспертизы было сделано заключение,
что на портрете действительно изображён Александр Сергеевич. Помню, как я
выглядывал с портретом в форточку, чтобы получить естественный свет, и с лупой
рассматривал красочные слои. Самым трудным было определить цвет зрачка, который
от времени приобрёл неопределённый тёмный окрас. Я доказал, что использовалась
синяя краска.
Потом через этот центр меня приглашали на экспертизу и другие музеи:
Исторический, Льва Толстого, Театральный имени Бахрушина.
Однажды мне довелось участвовать в раскрытии уголовного дела. Один морской
офицер задушил верёвкой любовницу. Я сделал заключение, где подробно описал,
каким именно морским узлом была завязана верёвка. Потом меня пригласили на
очную ставку, где подозреваемый должен был на муляже завязать верёвку. И хотя
он не отрицал своей вины в содеянном, сделать узел у него не получалось. Тогда
я попросил его сосредоточиться и вспомнить то состояние, в котором он совершил
преступление. Он вспомнил и тут же машинально завязал узел.
В дальнейшем моё сотрудничество со Всесоюзным научно-криминалистическим центром
вылилось в издание двух книг: учебник «Криминалистическое описание внешности
человека» (1984) и «Справочник следователя. Следы на месте происшествия»
(1991). В последней я нарисовал различные случаи краж, взломов, ДТП, насилий;
помечал, на что надо было обратить внимание, чего не следует касаться, какую
экспертизу провести и т.д.
– Какие ещё книги вы можете вспомнить?
– Большинство моих книг было издано в «Московском рабочем». Работал я и с издательством
«Детская литература». Но больше других мне памятна книга, написанная инженером
Евгением Сизовым («Молодая гвардия», 1963). В ней в увлекательной форме
рассказывалось о полупроводниках. И мне, как радиолюбителю, было крайне
интересно её иллюстрировать. Кстати, эта книга с моими рисунками переиздавалась
в Японии.
– Что вы можете сказать о творчестве таких художников, как Шилов, Глазунов и
Церетели?
– Чего не отнять у этих людей, так это колоссальную энергию, невероятную
плодовитость и умение приспосабливаться к любым обстоятельствам, извлекая из
них наибольшую для себя выгоду. В том, что сегодня на поверхности находятся
именно такого рода «деятели» искусства, заключается дух нашего времени,
отражается общее – крайне удручающее – состояние в современном искусстве.
Я был знаком с человеком (он работал во Всесоюзном научно-криминалистическом
центре), который для Шилова снимал людей хорошей камерой, а потом печатал
большие цветные фото. С них-то Шилов, чтобы не утруждать себя натурой, и делал
свои портреты. Вот почему они кажутся безликими и бездушными. Шилова, судя по
его работам, не интересует то, что должно волновать каждого портретиста, –
человеческая душа. Он может, например, выписать сигаретный дым с тем же
тщанием, что и лицо. Вряд ли такое ремесленничество можно называть подлинным
искусством.
– Сегодня многие молодые художники рисуют при помощи компьютера. А вы как
считаете, может ли «мышка» заменить карандаш или кисть?
– Конечно, компьютер очень помогает в работе. Раньше, чтобы поправить рисунок,
нужно было класть его на стекло, освещать лампой, сверху накладывать чистый
лист бумаги и заново перерисовывать, одним словом, неудобно. А сейчас –
сканируешь, и на экране уже дорабатываешь, дорисовываешь.
Но при этом нужно понимать, что компьютер может служить только вспомогательным
инструментом. При работе «мышкой» есть момент торможения, есть запаздывание в
реализации замысла. Оказывается, человеческая рука настолько совершенна, что
никакое самое современное техническое устройство не может соревноваться с ней.
Беседу вёл Илья Колодяжный
Источник: https://litrossia.ru/