Житников Вадим Сергеевич

Вадим ЖИТНИКОВ — КОРОЛЬ ОФОРТА
№ 2006 / 11, 23.02.2015

О Вадиме Житникове – старейшем мастере офорта – можно рассказывать долго. Автор поэтичнейших образов старой Москвы. Замечательный книжный график, на счету которого более двадцати книг. Блестящий экслибрисист, чьи работы хранятся в музеях России, Италии, Китая, Великобритании, Чехии, Украины, Финляндии, Бразилии. Вдумчивый, чуткий педагог, вырастивший целую плеяду талантливых графиков – К.Зинина, В.Потапова, О.Тучину, А.Тамбиева, М.Якушина. Первооткрыватель, разработавший оригинальный метод гравирования – акватинта с рисующим зерном. А ещё – мастер на все руки, собравший по своей схеме телевизор, а ещё – страстный поклонник поэзии…
Несмотря на свой почтенный возраст (художнику в следующем году исполнится 80 лет), Вадим Сергеевич и сегодня весь в работе. Например, сейчас он готовит серию рисунков и офортов для книги Евгении Львовой «Московские знакомцы. Встречи и судьбы». Наша беседа тоже началась со встреч и судеб. Художник вспоминает:
– Родом я из старинного города Коломны. Мой отец в молодости по комсомольскому набору несколько лет служил во флоте – палубным старшиной на крейсере «Аврора». Потом его как пишущего человека (он одно время редактировал ведомственные газеты) взяли в Совнарком. В дальнейшем он работал в Совете министров помощником у Косыгина – готовил материалы, документы и т.д. Мама работала чертёжником-конструктором. Она прекрасно рисовала; не будучи профессиональным художником, она до войны выставлялась в ДК железнодорожников вместе со мною.
В 29-м году мы переехали в Москву, так что детство моё прошло в неуютные тридцатые годы. Жили мы на Волхонке, в квартире, принадлежащей когда-то Тропинину. Наш дом и наши души были потрясены взрывом храма Христа Спасителя, это было так рядом, так близко. Три человека из нашей квартиры были уведены ночью, так что поздний стук в дверь пугал. Утром, спотыкаясь на булыжной мостовой переулка, волоча ранец, спешил я в школу, убегая от пугающего тёмного силуэта «воронка».
Потом мы жили в Трубниковском переулке, дом 19. Этот дом часто снимали в кино. В нашей квартире жило 12 семей; разумеется, никаких удобств не было. Утром все встречались в коридоре с ночными вазами… Любопытно, что наш балкон был больше комнаты. Он был весь усеян кирпичами: это соседские ребята, враждовавшие со мной, с верхних этажей забрасывали меня камнями, а я увёртывался.
Помню, что в доме жила Гоголь-Яновская (дальняя родственница Гоголя) с внуком. Помню также пожилую квартирантку, которая в войну собирала для пропитания картофельные очистки. А когда она умерла, в её комнате обнаружили сундук, набитый драгоценностями.
В войну нас с мамой эвакуировали в Саратов. Время настало трудное, не до учёбы было. В 42-м, вернувшись в Москву, работал грузчиком на лесозаготовках.
Надо сказать, что рисовал я постоянно, с двух лет, но мечтал стать моряком, как и мой папа. В 43-м году я уже щеголял в морской форме – поступил в Московскую военно-морскую спецшколу, которая тогда находилась в Куйбышеве. Питание было там скудное. На ужин давали три нечищеные картошины, политые горьким маслом, и двести граммов чёрного хлеба. Мы выедали серединку в хлебном куске и клали туда кашу – получалось как бы пирожное. Однако война кончилась, и вместе с ней прошло желание стать моряком. Теперь я только рисовал, ходил в музеи, всматривался в картины старых мастеров, изучая приёмы их творческого труда. Это было лучшей моей школой. С этюдником бродил я по Москве и Подмосковью, писал этюды, захваченный величием и красотой храмов, а они стояли на родной земле, неухоженные, со сбитыми крестами, с осквернёнными фресками. Но как в училище, так и в институте в те времена, мне запретили касаться этой темы. А ранее, ещё до поступления в училище, мне посчастливилось показывать свои работы Е.М. Чепцову; большой, добрый, в своей мастерской на Масловке, он первый своей оценкой корректировал мои поиски в живописи. Днём я часто ходил на лекции Недошивина и Колпинского по искусству в университет на Моховой, а вечером спешил в полуподвальное помещение ротонды, в этом же здании, на занятия кружка по рисунку, где преподавал седенький Фёдор Морицевич Крюгер – ученик В.Н. Мешкова.
В мастерской Василия Никитича, разглядывая его работы, я поражался чистоте и звучности красок, лежащих на холсте по воле мастера. А его сангинные портреты; он, имея в руках только чёрное и красное, искусно сочетая их, добивался убедительной живописности. Романтическая обстановка мастерской настраивала на творческий лад, и я, подкладывая в железную печурку дровишки, грея озябшие руки, писал натюрморты, они сих пор висят на стене в квартире у сына.
Ещё я посещал студию «Всекохудожник», где артистично, увлекательно преподавал Борис Иогансон, а в другой год – широкий по натуре Александр Герасимов, который, удобно устроившись по-барски на табурете, больше говорил кистью, поправляя работы студийцев – взрослых художников, собранных со всей страны. Это было незабываемое время, так много давшее мне, но это всё были студии, не дающие диплома, и надо было устраиваться на учёбу в училище. Видно, мои работы так нравились, что Борис Владимирович предложил мне прийти учиться к нему в институт. Я же совершил непоправимую ошибку, решив сначала пойти учиться в художественное училище «Памяти 1905 года», куда меня и приняли без экзаменов, по работам, фактически на третий курс.
Я и представить себе не мог, насколько уровень преподавания в училище был ниже того, с каким я сталкивался прежде, отсюда явные и скрытые конфликты с педагогами и администрацией.
Расскажу в связи с этим почти детективную историю. Живопись у нас вела чрезвычайно неопрятная дама – в пыльном берете, юбка набок. И рисовала она также неряшливо, кое-как. Однажды натурщиком был посажен монах. Перед сеансом преподавательница предупредила всех: «Только не пишите длинные волосы, чтобы не монах был». А я написал всё как положено. Как только меня не уговаривали «убрать» волосы. Даже директор приходил. Я – ни в какую. И вот прихожу как-то в класс и вижу, что волосы у моего монаха записаны. По почерку мне стало понятно, что это дело рук нашей преподавательницы. Тогда я пошёл к директору и спросил, по какому праву без меня исправили мою работу. Кончилось всё тем, что злополучный портрет пропал, а я после этого случая решил к своей дипломной работе никого не подпускать.
На диплом я хотел взять историческую тему «Восстание Болотникова», изготовил большой картон композиции, написал много к нему этюдов, как полагается при серьёзной работе над композицией. На предварительном просмотре мне поставили тройку, а на основном за маленький эскиз этой же композиции поставили «пять». Я спросил у уважаемого мной преподавателя С.Н. Костина, что это значит, как это понимать, и он ответил мне, что я превысил требуемый уровень. И пришлось мне идти на завод «Серп и молот» искать новую тему для диплома. В конце концов защита прошла успешно, с отличием по композиции, но на следующий день директор мне объявил, что направление на учёбу в институт я не получу и должен идти учителем рисования в школу. Только вмешательство Комитета по делам культуры вынудило училищное начальство выдать мне это направление. Я сдал экзамены в Суриковский институт, но там мне в поступлении отказали, ссылаясь на отсутствие мест. Тогда я уехал (правильнее сказать, бежал) в Рижскую академию художеств, где, в общем, тоже было не сладко, тянуло на родину, и только через два года перевёлся я в Суриковский, только уже на графический факультет.
– С чего началось ваше увлечение офортом и экслибрисом?
– Любопытно, что первая книга, купленная в букинистическом магазине в бытность моей учёбы в училище, была книга «Офорты Рембрандта». Книга же, подаренная мне любимой девушкой, была по технике офорта, и это задолго до того момента, как я впервые подошёл к офортному станку в мастерской Матвея Алексеевича Доброва. Редкой души человек, он и в своих работах оставался верен себе, наполняя их теплом и любовью к природе. В мастерской Матвея Алексеевича на Якиманке, помогая ему в работе, рассматривая эстампы французских офортистов, общаясь с ним, я получал больше, чем в аудиториях института. У него я впервые узнал, что такое экслибрис, понял его душу, его предназначение. Фигура склонённого над книгой марабу, на собственном экслибрисе, поразительно передавала характер Матвея Алексеевича, его сосредоточенную углублённость, его сущность. К этому времени относятся и первые мои пробы создания экслибрисов в офорте для М.А. Доброва и М.В. Маторина. Михаил Владимирович вёл у нас в институте курс гравюры, сам великолепный мастер, он раскрывал перед нами мир тайны ксилографии, звучность её оттисков до сих пор стоят перед глазами. Могучий след оставил в моей душе и Евгений Адольфович Кибрик, невероятно точный во всём, он, пересаживаясь от одного студента к другому, правил наши работы; его композиторский дар, его проникновение в сущность композиции оставили след в нас, он уверенной рукой направлял наши души. Приятно вспомнить и друзей студенческой поры, особенно скромного Давида Штеренберга и фанатично устремлённого в деле Владимира Попкова. О каждом из них можно было бы сказать много хорошего.
И в институте я опять сделал попытку взять на диплом так близкую мне историческую тему, и вновь неудача – сказали, «несёт мертвечиной», а на защите дипломной работы «У стен Кремля» один партийный деятель, на фоне общего признания, высказался так: «Подумать только, в центре диплома Царь-пушка и Царь-колокол!» И многие притихли, и снижена была оценка за большую серию крупных офортов, хотя тут же она была отправлена на выставку в Берлин. Об этом, конечно, я узнал позже, через много лет, когда пригласили меня вести мастерскую офорта в этом же институте. Мне было приятно работать на месте, где в своё время трудился так дорогой мне Матвей Алексеевич Добров, продолжая его традиции классического офорта, раскрывая студентам секреты технических приёмов этой сложной, но такой уникальной техники, таящей в себе неограниченные возможности.
До института я преподавал в художественном училище «Памяти 1905 года», где когда-то меня учили-мучили, вёл там кружок графики, одним из заданий было выполнение экслибриса в материале. Не раз работа кружка отмечалась комиссией из Комитета культуры. Неоднократно работы студентов были представлены в Клубе экслибрисистов, на одном из заседаний клуба свои экслибрисы выставили сто пятьдесят студентов. Многие из них, как Володя Потапов и Миша Якушин, сделали по нескольку десятков вполне профессионально выполненных книжных знаков, с которыми участвовали на выставке в библиотеке имени Н.А. Некрасова. Только трудности получения заказов и нелёгкие жизненные условия помешали им всецело отдаться этому захватывающему жанру.
Встреча с В.Д. Королюком связана с новым пиком моей увлечённости экслибрисом, его неукротимая энергия увлекала, побуждая всё к новым и новым композиционным решениям экслибрисов. Незабываемы были встречи с Е.Н. Голяховским и Г.А. Кравцовом, люди большой культуры, они всегда с охотой были готовы помочь в работе, не скрывая своих секретов творчества. Экслибрис, если можно так выразиться, должен быть благодарен им за ряд шедевров, созданных ими в этом жанре. Благодарная память им за их человечность, за их творчество. Глубокой преданностью экслибрису отличался и многие годы возглавлявший клуб А.С. Вуль, хлопотавший над его проблемами в силу своих возможностей, а проблем было много, и организационные вопросы, и споры о «псевдо», или «мнимом» экслибрисе, которые временами вспыхивают всё с новой силой.
– В чём вы видите предназначение экслибриса?
– Несомненно, экслибрис, прежде всего, предназначен выполнять свою главную основную функцию, быть неотъемлемой частью книги, деликатно нести информацию о владельце собрания книг, о его интересах, увлечениях, вкусах.
Всё это настолько увлекательные задачи для художника, что появилось много выставочных, подарочных композиционных решений в форме экслибриса. Художники, увлечённые решением этих задач, преодолевая ограниченный размер, подчас теряли как-будто чувство меры в стремлении обогатить содержанием композицию, невольно отходили от его привычного размера, волей-неволей тем самым создавая новый, самостоятельный вид экслибриса. Хотя можно сказать, что это экслибрис для фолиантов. Бесспорно, большой «ребёнок», рождённый в колыбели экслибриса, имеет право на существование прежде всего, так как это уже свершившийся факт, и пусть не беспокоятся приверженцы традиционного миниатюрного экслибриса.
– Можете вспомнить какой-нибудь интересный случай, связанный с заказчиком экслибриса?
– Один из заказчиков – коллекционер-пушкинист – принёс общую тетрадь с подробным описанием того, что должно быть изображено на экслибрисе.
– Как вы вышли из этого положения?
– Во время беседы с ним я выяснил особенности его характера, интересы, любимые произведения и т.д. И на основании этого сделал книжный знак. Были случаи, когда заказы исходили от институтов или предприятий, которые просили сделать экслибрис (в качестве подарка) для своих начальников – министров, замминистров. Некоторые их увлечения – рыбалка, машины и т.д. – приходилось отражать на экслибрисе.
– Помимо живописи, вы занимались криминалистикой. В чём заключалась ваша работа?
– Как-то раз ко мне обратился Всесоюзный научно-криминалистический центр с просьбой принять участие в экспертизе детского пушкинского портрета из Музея Пушкина на Пречистенке. На основании этой экспертизы было сделано заключение, что на портрете действительно изображён Александр Сергеевич. Помню, как я выглядывал с портретом в форточку, чтобы получить естественный свет, и с лупой рассматривал красочные слои. Самым трудным было определить цвет зрачка, который от времени приобрёл неопределённый тёмный окрас. Я доказал, что использовалась синяя краска.
Потом через этот центр меня приглашали на экспертизу и другие музеи: Исторический, Льва Толстого, Театральный имени Бахрушина.
Однажды мне довелось участвовать в раскрытии уголовного дела. Один морской офицер задушил верёвкой любовницу. Я сделал заключение, где подробно описал, каким именно морским узлом была завязана верёвка. Потом меня пригласили на очную ставку, где подозреваемый должен был на муляже завязать верёвку. И хотя он не отрицал своей вины в содеянном, сделать узел у него не получалось. Тогда я попросил его сосредоточиться и вспомнить то состояние, в котором он совершил преступление. Он вспомнил и тут же машинально завязал узел.
В дальнейшем моё сотрудничество со Всесоюзным научно-криминалистическим центром вылилось в издание двух книг: учебник «Криминалистическое описание внешности человека» (1984) и «Справочник следователя. Следы на месте происшествия» (1991). В последней я нарисовал различные случаи краж, взломов, ДТП, насилий; помечал, на что надо было обратить внимание, чего не следует касаться, какую экспертизу провести и т.д.
– Какие ещё книги вы можете вспомнить?
– Большинство моих книг было издано в «Московском рабочем». Работал я и с издательством «Детская литература». Но больше других мне памятна книга, написанная инженером Евгением Сизовым («Молодая гвардия», 1963). В ней в увлекательной форме рассказывалось о полупроводниках. И мне, как радиолюбителю, было крайне интересно её иллюстрировать. Кстати, эта книга с моими рисунками переиздавалась в Японии.
– Что вы можете сказать о творчестве таких художников, как Шилов, Глазунов и Церетели?
– Чего не отнять у этих людей, так это колоссальную энергию, невероятную плодовитость и умение приспосабливаться к любым обстоятельствам, извлекая из них наибольшую для себя выгоду. В том, что сегодня на поверхности находятся именно такого рода «деятели» искусства, заключается дух нашего времени, отражается общее – крайне удручающее – состояние в современном искусстве.
Я был знаком с человеком (он работал во Всесоюзном научно-криминалистическом центре), который для Шилова снимал людей хорошей камерой, а потом печатал большие цветные фото. С них-то Шилов, чтобы не утруждать себя натурой, и делал свои портреты. Вот почему они кажутся безликими и бездушными. Шилова, судя по его работам, не интересует то, что должно волновать каждого портретиста, – человеческая душа. Он может, например, выписать сигаретный дым с тем же тщанием, что и лицо. Вряд ли такое ремесленничество можно называть подлинным искусством.
– Сегодня многие молодые художники рисуют при помощи компьютера. А вы как считаете, может ли «мышка» заменить карандаш или кисть?
– Конечно, компьютер очень помогает в работе. Раньше, чтобы поправить рисунок, нужно было класть его на стекло, освещать лампой, сверху накладывать чистый лист бумаги и заново перерисовывать, одним словом, неудобно. А сейчас – сканируешь, и на экране уже дорабатываешь, дорисовываешь.
Но при этом нужно понимать, что компьютер может служить только вспомогательным инструментом. При работе «мышкой» есть момент торможения, есть запаздывание в реализации замысла. Оказывается, человеческая рука настолько совершенна, что никакое самое современное техническое устройство не может соревноваться с ней.

Беседу вёл Илья Колодяжный                   Источник: https://litrossia.ru/